Деревянченко Елена Владимировна

В истории каждой страны есть страницы, посвященные великим и трагическим событиям – революциям, войнам. На этих страницах кровью написаны имена героев, которые никогда не должны стереться из памяти человечества. Ведь историческая память - то, без чего невозможен менталитет, патриотизм, самосознание человека. Однако на моей Родине, наблюдается явный дефицит памяти. События Великой Отечественной войны становятся для молодого поколения сухими параграфами в учебниках, да еще поводом для нескольких выходных в году. Мы не можем допустить, чтобы был забыт беспримерный подвиг Ленинграда, ведь земля, по которой ходят наши дети, пропитана кровью и потом наших родителей, дедов – тех, чье титаническое мужество спасло еще совсем недавно нашу страну. О таких людях я и хочу рассказать, в надежде, что мой рассказ станет вкладом в наше общее дело сохранения памяти о войне. 

Я, Елена Владимировна Деревянченко, урожденная Кожевникова, осталась теперь последней из нашей блокадной семьи. В конце 90-х годов мои дочери Екатерина и Людмила попросили бабушку и дедушку (моих родителей) записать их воспоминания о войне, но не обо всем успели их расспросить. Тогда они обратились ко мне, и к отцу, моему мужу, Вениамину Николаевичу, с просьбой продолжить летопись нашей семьи. Тогда еще была жива моя старшая сестра Эльвира, вместе с которой мы восстановили в памяти годы войны, блокады. К моменту начала войны наша семья жила в большой коммунальной квартире на Литейном проспекте (в наш дом попала бомба, сейчас на его месте сквер). 

Мой отец, Владимир Гаврилович Кожевников, работал на сталелитейном заводе «Светлана». Мать, Екатерина Семеновна, воспитывала троих детей: Эльвиру (1933 года рождения), Елену (1937 года рождения) и родившуюся в конце мая 1941 года Танечку. Война для большинства населения была внезапной, неожиданной, во всех школах проходили выпускные балы. Объявление войны стало для всех шоком, никто не верил, что это всерьез, и война будет долгой, жестокой и беспощадной. Наш отец на второй день войны ушел добровольцем на фронт. Мама осталась одна с тремя детьми на руках. После объявления войны люди, конечно, бросились покупать продукты. Что могла купить мама с тремя малолетними детьми? Позже она вспоминала, что сумела купить три батона, килограмм манной крупы и спички. Большинство наших соседей уехали в эвакуацию в июле-августе 1941 года. Мама категорически отказалась. 

Отец был артиллеристом на фронте с июня по ноябрь. Завод «Электроаппарат» запросил его обратно в конце ноября, но фактически мы его не видели – добираться пешком через весь город не было сил, поэтому он жил на заводе. Всю блокаду отец работал сначала на «Электроаппарате», потом на «Светлане» главным энергетиком, вел ежедневные записи по работе, которые мы бережно храним вместе с его фронтовой каской. 

Начался страшный голод. В конце декабря умерла шестимесячная Танечка. Эля уже не могла ходить. Она сшила себе крошечный мешочек, в который положила несколько горошинок, это была ее соска. Мама относила ее в бомбоубежище во дворе, потом приходила за Танечкой, пока та была жива, а я бежала сама с ночным горшочком и медвежонком в руках. Помню, как у меня по дороге упала с валенка галоша, я вернулась за ней, в это время рядом ударил осколок, и я увидела, как рушится весь угол здания во дворе. Когда после войны папа повел нас в прекрасный музей блокады на Соляном, я, увидев макет полуразрушенного дома, сказала отцу, что я это видела, помню. О бое летчика Севастьянова пятого ноября, о том, как поймали на улице Маяковского фашистского летчика, я прочитала позже. Но в тот день в 1941 году мы лежали на одеяле под стеной дома, мама прикрывала нас своим телом, а в небе шел бой, падали горящие самолеты. Было очень страшно. 

Некоторые звуки блокадной зимы навсегда врезались в память маленького ребенка: метроном, сирена, голос диктора Владимира Ярмагаева. Потом я много слушала рассказы родителей и их оставшихся в живых друзей, много читала и была потрясена подвигом защитников города. В нашей комнате уже нельзя было жить, морозы стояли под 40 градусов. Мы объединились с семьей Быстровых, топили буржуйку, мама пилила мебель, пришлось сжечь даже книги. Несмотря ни на что, мама умудрялась нас мыть. А сама она, красивая, 33-летняя женщина была вся покрыта черными пятнами – цинга. Как-то соседям принесли с фронта (а он был почти в черте города) хлеб и консервы. Мама положила все на подоконник, закрыла тряпкой и сказала нам: «Это чужое! Брать нельзя». Этот поступок мы с сестрой запомнили на всю жизнь. В семье всегда было отношение к хлебу как к святыне, его мы старались передать детям и внукам. 

Когда отец в ноябре вернулся на завод, он принес гранату и сказал маме: «Если что, в плен фашистам не сдавайся». Она пролежала у нас всю войну – лишь после окончательной победы отец взорвал эту гранату в каком-то карьере. 

В апреле папа проводил нас в эвакуацию. Наш грузовик ехал по льду Ладожского озера, колеса были уже наполовину в воде. До конца войны мы прожили в Омске. В начале мая 1945 года мы вернулись домой. Встретил нас отец, он очень был похож тогда на фигуры блокадного монумента на площади Победы. Перенесенные голод и холод давали о себе знать и после войны – сестра долго болела, а у меня отнимались ноги. Но постепенно жизнь наладилась. 

Я всегда буду благодарна своим родителям за мою жизнь, которую они спасли. Я счастлива, что мои дети и внуки хорошо знают историю, чтят память погибших. Моя внучка в 14 лет написала стихи:

* * *

В тихих сугробах стонет рассвет,

А небо яснее лазури.

Но в нём затаились сотни ракет,

И всё сжалось в предчувствии бури…

Вдруг разрезав сияние нового дня,

Словно рока посланец – комета –

С собою неся океаны огня,

В спящий город упала ракета.

Вслед посыпались бомбы, и вновь

Утро встретили сонные люди.

Каждый этому дню отдавал всю любовь,

Не уверен, что завтрашний будет…

И как горькая, полная скорби вдова,

Обвита ледяными мостами,

Сквозь страшные проруби смотрит Нева

Как будто живыми глазами.

Да и весь он как будто ожил – Ленинград,

Неся свои кладбища к небу.

Словно стал он сильней во сто крат

Средь развалин своих, среди снега!

Крепче стали здесь лютый мороз,

И нет силы бороться, сражаться.

Но сильней страха, боли и слёз

Сотни тысяч сердец ленинградцев!